Сто тысяч жен.

Волосы, с запутавшимися в них кольцами дыма. Палевое облако, с запахом моря. Древние, как сама жизнь, духи еще из личных запасов Клеопатры. Неровный мазок терракотовой краски на картине импрессионистов – помада. Ресницы тенями. Каждый раз, когда она закрывает глаза, в раздумье, кажется, что птица, устав от полета, села, наконец, на землю и сложила крылья. Птица взлетает, открывая миру глаза ее, цвета сигарного пепла и такие же бархатные и меняющиеся. В глазах мудрость ста тысяч поколений жен. В спокойных пальцах застыла сигарета с острым багряным огоньком на конце. Комната с коричневыми портьерами на окнах. С неподходящим освещением из одной желтой лампочки под потолком, циркулем выводящей на полу правильный желтоватый круг. Комната пыток. Все уже настолько известно, что, даже закрыв глаза, можно до мелочей представлять старый секретер, с деревянными завитушками, хранящий в себе память пыльных плюшевых фотоальбомов со многими пожелтевшими чьими-то черно-белыми родственниками. Многовековой диван, с отпечатками былой славы. Неумелую копию портрета незнакомки с пустыми глазами на стене. Столик, окутанный парами патефонного джаза, с горой пыльных разноцветных пластинок. Можно даже представить себе кресло почти посередине комнаты, боевого соратника старого дивана. И стул напротив и импровизированную пепельницу из кофейной банки на нем. И себя в этом кресле напротив стула и пепельницы. И великие голоса былого в такт покачивающимся теням желтой лампочки. Тогда мнимая комната начинает кружиться, путая предметы и действующих лиц, заставляя открыть глаза, спугнув задремавшую птицу, и снова ждать пока собеседник даст ответ на вопрос. Такой простой ответ, она знает, можно не волноваться и спокойно ответить. Но ответа все нет. «Где ты был вчера?» И мерная беседа замирает на дрожащей точке тишины. И космический отсчет: десять.. .девять...восемь........два...один...ноль.. .вместо отправления начинается заново: десять.. .девять... «Где ты был?»... «Вчера?»... Уже пятнадцать раз по кругу, а, может, и тысяча пятнадцать, она не считала.
Ее глаза, цвета пепла, такие же пустые, как и у незнакомки на картине, удивленно смотрят на истлевшую сигарету. Банка из-под кофе принимает в себя новый подарок. Белые пальцы берут новую, терракотовые губы обнимают ее бездумно, тонкая серебристая зажигалка выпускает из себя оранжевый язычок, резче обозначиваются скулы на прозрачном лице. Клуб дыма уплывает в потолок навстречу к желтой покачивающейся лампочке, крылья тонкого с горбинкой носа вздрагивают чуть, и снова сигарета замирает забытая в успокоившейся руке. От простого этого движения, время, остановившееся когда-то очень давно, медленно начинает идти и успокаивается только вместе с рукой. Она уже и не вспомнит, как остановилось время, и, кажется, не хочет, кажется, от этого бывает больно. Невероятно. Поэтому оно и умирает. Время умирает от боли. Все ненужные мысли вроде бы были захоронены на дне сознания. Но нет. Откуда-то отслаивается обрывок воспоминания и начинает тыкаться, как слепой щенок в душу, превращая маску спокойствия в исковерканную мукой гримасу. От этого куска времени кровь начинает сворачиваться, отравленная. Жжет внутренности. Время, ожив, начинает грохотать в черепной коробке, отбойным молотом отмечая каждое мгновение. И в эту минуту возвращения к той реальности, откуда она бежала столь безоглядно, как всегда за последние сутки, у преемницы ста тысяч поколений жен, возникает второй вопрос, для прерванной беседы, разговора из двух частей. Пока глаза ее цвета пепла и покрытых слоем времени старых фотографий, глаза цвета плохо перемешанных и переворошенных черных и белых чувств пока они пусты, как глаза плохо нарисованной незнакомки со стены. Пока не покрыты и не размыты они наступающим безумием. Пока терракотовые губы тонкие и удивленно приоткрытые не исказились в болезненном оскале. Голосом своим еще чистым, еще глубоким и уже пугающе спокойным задает она своему собеседнику этот второй и последний вопрос. И сразу после этого вопроса приходит к ней ответ, заставляющий умолкнуть джаз на столике, унять раскачиванье лампочки, вырывающий сигарету из пальцев, душу из тела, убивающий время. И из этой пустоты, из муки этой застывшей приходят к ней, сначала нарастающим давлением в горле, за которое она хватается тонкими пальцами, потом физической болью и все нарастающим криком, когда она все не может понять, чей этот крик, накрывают ее с силой стихии, землетрясения, ливни тропические, ураганы, цунами рыданий. И все появляется, и воспоминания, как на проявляемой фотографии, все отчетливей и ярче. И горе ее, горе ста тысяч жен, становится все острее. И не от жалости к себе плачет она, а по себе, как по покойнику. И плач ее, плач ста тысяч жен собирает в себе все ее ошибки и просчеты и множит их стократ. И лицо ее, лицо ста тысяч жен, становится старым, собирая в себе лица всех плакавших когда-либо из-за мужчины женщин. И меняет цвет облако палевых волос, пропитанное слезами, и не может лететь птица ресниц, раненая влет, и тает пепел в глазах, превращаясь в мутную воду. Тонет прозрачное лицо. И лишь тонкие пальцы, спокойно дотоле державшие сигарету, живы и хватаются за эти лица многих женщин, плакавших до нее, пытаясь отыскать свое лицо, удержать его в физическом мире, не отпустить, не дать утонуть, спасти.
Это будет продолжаться вечность, пока не опомнится время, не остановится и не даст ей отдохновения в забытьи и спокойствии.
И опять будут путаться в кудрях кольца дыма, пытаясь добраться до желтой лампочки, завязываясь узлами на палевых локонах, и пусты будут до времени глаза, цвета сигарного пепла, задумчиво глядящие в глаза незнакомой сестры своей на картине, и сожмутся тонкие губы - мазок масляной краски на полотне импрессиониста. И успокоятся тонкие пальцы, привычно примостившись с тихо тлеющей сигаретой на подлокотнике старого кресла. И появится откуда-то джаз, плавно втекая в комнату с коричневыми портьерами на окнах, и будут молиться великие джазмены о ком-то, со столика с пластинками. И лицо вновь станет прозрачным, а она сама прекрасной, как и сто тысяч поколений чьих-то там жен. До времени забыв свой второй вопрос: «Почему ты ушел?».